немного многоВесь этот вечер он бродил по Парижу. Был и на бульваре Сен-Мишель и посидел там на лавочке возле табачного магазина, поглядел на Дом Инвалидов, оказался в метро Сен-Жермен де Пре, потолкался между бульварами де ла Вилетт и улицей Сен-Мор, вконец измучился и, часам к девяти, залез в ванну в своем номере. В это время зазвонил телефон, и портье сказал ему, что «месье профессор» будет сейчас говорить с Москвой. Завернувшись в мохнатую простыню, Владимир Афанасьевич сидел на кровати и ждал. В трубке чирикало и попискивало.
— Алло, — сказал Устименко. — Давайте мне мою Москву.
— Pour sur c'est madame qui vous appelle, monsieur, — сказал старый трепач портье. — Certainement monsieur s'ennuie de madame. Et madame s'ennuie de monsieur. Mais de la patience, un peu de patience, monsieur. Un tout petit peu [14] .
— Варвара? — крикнул Устименко.
— Je vous prie [15] , — сказал портье и отключился.
— Ты есть? — спросила она.
— В Париже, представь себе. Сижу в простыне. Видел твою Сакре-Кер.
Сердце его билось, словно они были женаты девятнадцать дней, а не лет.
— Возьми меня к себе, — услышал он. — Почему я вечно тебя жду? Всю жизнь я тебя жду.
Он молчал и улыбался.
— Я хочу в воскресенье пройтись с тобой по улице Горького, как все порядочные жены. Я хочу фотографироваться с тобой на фоне Минина и Пожарского. И чтобы ты подарил мне богатый торт с розами из крема. Прием.
— Будет тебе торт, — улыбаясь, крикнул он. — Все будет.
— Тебе нужен кислород, — сказала она. — Чистый воздух. Ты уже столько времени ездишь по всяким столицам мира. И никогда не отдыхаешь!
— Я железный старичок, — сказал Устименко, — найди другого такого к пятидесяти годам.
— Брось курить! — закричала Варвара.
— Бросаю, — тоже крикнул он, — вот-вот брошу. Но дело не во мне. Как ты там?
Устименко подобрал длинные ноги. Было холодно сидеть в простыне.
— Я?
— Здравствуй, рыжая, — вдруг громко и радостно сказал он. Они всегда разговаривали по телефону, как двое душевнобольных. — Ты молодец, что догадалась позвонить.
— Молодец, а вот, как собака, — жалостно произнесла она. — Сколько времени ты ездишь? Я тебе жена или собака? Собака, да? И не торопись отвечать, у меня талонов аж на двадцать минут. Я — собака?
Он плотнее закутался в простыню. И сказал веско:
— Ты мне жена.
— Повтори. Прием.
— Жена. Как там Наталья?
— Наталья пошла в кино. Петька твой ненаглядный сидит дома и намазывает какой-то самодельной и вонючей мазью свои лыжи. Дед спрашивает про мормышку.
— Скажи деду, что он загонял меня своей проклятой мормышкой, — закричал Устименко. — Тут ни в одном рыболовном магазине не знают, что такое его дрянные мормышки. Они не понимают про подледный лов. А я со своим английским языком не могу им объяснить. Не будет Родиону Мефодиевичу никаких мормышек.
— Пропади они пропадом, — сказала Варвара. — Он сам сделает. Аглая Петровна спрашивает, был ли ты у стены Коммунаров?
— Не был еще, — сказал Устименко. — Да, вот, самое главное, я встретил Женьку. Он — поп.
— Боб? — спросила Варвара.
— Не боб, а поп. Женька, Женюрочка. В смысле — священник. С бородой, представляешь? Сдохнуть можно, словно в театре.
Варвара молчала.
— Ты меня слышишь?
— Слышу, — сказала она. — Я давно все знала. Только не хотела тебя огорчать. — Голос ее стал приглушенным, невнятным. — От него и Юрка ушел, потому что… в общем понятно.
— А Родион Мефодиевич знает?
— Только этого ему не хватало. Ну и каков же названный гражданин?
— Благостный, напомаженный, пальцы как сардельки. В составе какой-то православной делегации. Сказал, что он, видишь ли, тоже жертва культа. Смешно?
— Не смешно, — ответила Варвара. — Когда твой доклад?
— Был, все нормально.
— Что значит нормально?
— Конфуза не произошло, — сказал он поспешно. — И еще, я сегодня слушал Барбару. Голос совершенно как твой, если бы ты умела петь.
— Уже завел себе, — сказала она. — Представляю, какое страшилище.
Он засмеялся.
— Завтра кое-что куплю тебе и Наташке. Петьке присмотрел стиляжную куртку. Похожа на чехол для чемодана, но им такие нравятся.
— От Саинянов тебе привет, — сказала она. — Проехали мимо нас в Ленинград. Вагаршак будет у Баирова доклад делать. И Долецкий с ними поехал. А осенью Стасик, наверное, в Лондоне будет докладывать. У вас уже ночь в Париже?
— Нет, вечер. Что старики?
— Они все в кухне заперты, чтобы не мешали говорить. Они…
— Я тебя люблю, — перебил он. — Щукину позвони, скажи, что порядок, он поймет. Ты есть?
— Ага, научился!
— Ты — есть?
— Это — как скажешь. От тебя зависит.
— Ты — главная, — услышала она. — Ты. Помнишь наш разговор тогда, девятнадцать лет назад? Помнишь?
— Да. Да. Да.
— Никого, кроме тебя, никогда.
— Да, так, спасибо. Расскажи, где твой отель. Я должна знать подробности.
— На Больших Бульварах.
— А как ты ходишь на заседания? Прием.
— Ну, к Лувру и к Сене. Под сводами Лувра.
— Во красотища! И старые платаны там есть — я читала? Прием!
— Все есть.
— А мушкетеры? Три мушкетера?
— Могут быть. И Сен-Жерменский бульвар есть, и Дантон. Он вроде бы показывает на Школу медицины, где мы заседаем.
— А Тюильрийский сад?
— Я тебя целую, — сказал Устименко. — И всех целую. А Петьку на всякий случай выпори. До свиданья, рыжая…
— Я — седая, дурачок, — крикнула она. — И не смей вешать трубку, еще три минуты осталось. Говори.
— Ты все равно — рыжая, — сказал он.
— Говори же, говори. Все равно что, но только говори.
Я так счастлива за них
Всю жизнь друг друга мучали и мучались
И вот вместе
Счастливые